Утешительная партия игры в петанк - Страница 5

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Потрясенный, одуревший, задыхающийся от волнения, не зная куда девать руки, я только распахнул пальто и укрыл ее полами, а она заливала мне рубашку слезами и соплями, прижимаясь что было сил.

Можно ли сказать, что я тогда впервые ее обнимал? Пожалуй, да.

В первый раз в жизни… Когда я говорю, что ей было лет восемь, наверняка ошибаюсь: с датами я не в ладах. Возможно, это было и позднее… Боже мой, сколько лет прошло!

Но тогда я все же держал ее в своих объятьях. Я закрыл ее всю целиком своим пальто и мы долго так простояли, хотя ноги у меня замерзли и ныли, а вскоре и вовсе оцепенели на этом чертовом нормандском ипподроме, но я защищал ее от всего мира и блаженно улыбался.

Позже, в машине, когда она свернулась калачиком на заднем сиденье:

— Слушай, а как его звали, этого твоего пони? Фисташкой?

Молчание.

— Шоколадка?

Мимо.

— А, вспомнил: Пончик!

— …

— Эй? И чего ты, скажи мне, ждала от паршивого глупого пони, которого к тому же зовут Пончиком?… А? Ну правда?! Он же вообще в первый и последний раз в жизни дошел до финала, твой жирный Пончик, поверь мне!

Я нес что попало. Лез из кожи вон и даже не был уверен в кличке. Кажется, того пони все-таки звали Арахисом. Неважно, она все равно отвернулась. Я поправил зеркальце, сжав зубы.

Мы встали ни свет ни заря. Я устал, продрог, у меня было полно работы, вечером я должен был быть в офисе, чтобы провести там не знаю какую по счету бессонную ночь. И вообще я всегда боялся лошадей. Даже маленьких. Больше всего — маленьких. Аяяяй… А тут еще эти чертовы пробки. Я мрачно размышлял, нервный, взвинченный, готовый взорваться, как вдруг:

— Иногда мне хотелось бы, чтобы моим отцом был ты… — вдруг обрушилось на меня.

Я ничего не ответил, боясь все испортить. Я не отец тебе, или я как отец тебе, или я лучше отца, или нет, ну то есть, я… Уфф… Мне казалось, что своим молчанием я выражу все это гораздо лучше.

Но сегодня… Когда наша жизнь так изменилась… так, что в стодесятиметровой квартире стало тяжело находиться, взрывоопасно. Сегодня, когда мы с Лоранс уже почти не занимаемся любовью, когда я теряю по иллюзии в день и по году жизни за день стройки, когда я говорю с малышкой Снупи, а она меня не слышит, и чтобы добиться ее внимания, я должен доставать свою кредитку, — сегодня я жалею, что не включил тогда «аварийки»… Я должен был сделать это, конечно, должен. Съехать на полосу для аварийной остановки — удачней не скажешь, — выскочить в ночь, распахнуть ее дверцу, вытащить из машины за ноги и крепко-накрепко сжать в объятьях.

И ведь мне ничего не стоило это сделать!

Ничего, ведь мне даже не нужно было бы ничего говорить… В общем именно так я представляю себе, как это могло бы произойти: без слов, но то, что надо. Потому что со словами, черт побери, со словами у меня всегда были проблемы. Никогда не отличался красноречием…

Никогда.

И вот теперь, когда мы вместе с ней идем мимо решеток Медицинского института, и я вижу, каким мрачным, напряженным и чуть ли не уродливым стало ее лицо из-за одного единственного вопроса, который я ей задал, чего обычно никогда не делаю, я думаю о том, что и теперь, судя по всему, мне лучше было бы промолчать.

Она шла впереди широким шагом, с опущенной головой.

— Авытаешлучшели? — донеслось до меня ее бормотание.

— Не понял? Она развернулась.

— А вы? Ты думаешь, лучше что ли? Она явно злилась.

— Ты думаешь, вы лучше? Да? Думаешь, лучше? Думаешь, с вами все не так банально?

— С кем это: с нами?

— С кем, с кем? Да с вами! С вами! С тобой и с мамой! К какой категории вас отнести? Насквозь прогнивших паршивых парочек, которые…

Молчание.

— Которые? — как дурак, переспросил я.

— Сам знаешь… — прошептала она.

Да, я знал. Поэтому мы и промолчали весь остаток пути.

Сейчас я завидовал ее наушникам, оставшись наедине со своим смятением.

С невнятными отголосками прошлого и этим дурацким, давно уже съеденным молью, плащом.

Наконец, мы дошли до улицы Севр, до громадного претенциозного магазина, который одним своим видом действовал на меня угнетающе.

— Мне нужно выпить чашечку кофе перед боем, — взмолился я, сворачивая в кафе, — ты не против?

Досадливо поморщившись, она пошла за мной.

Я пил обжигающий кофе, она возилась со своим девайсом.

— Шарль.

— Да.

— Ты мне не скажешь, о чем он тут поет… Я кое-что понимаю, но не все…

— Без проблем.

Мы снова поделили между собой звук. Ей — долби, мне — стерео. Каждому по наушнику.

Но первые же аккорды фортепьяно потонули в грохоте кофеварки.

— Погоди…

Она увела меня на другой конец стойки.

— Готов? Я кивнул.

Незнакомый мужской голос. Более мягкий. Я начал синхронно переводить:

— Если бы ты была дорогой, я бы пошел… Подожди-ка… Это может быть дорога, а может, путь… В зависимости от контекста… Ты хочешь как, поэтично или дословно?

О… — застонала она, нажав на паузу, — так не пойдет… Мне не нужен урок английского, я хочу только, чтобы ты рассказал мне, о чем там речь!

— Ладно, ладно, — заторопился я, — дай я разок сам послушаю, а потом все тебе расскажу.

Я вставил второй наушник и закрыл уши руками, она следила за мной краешком глаза, дрожа от нетерпения.

Я был в шоке. Такого я не ожидал. И в мыслях не было. Я… Я был в шоке.

Эти чертовы любовные песни… Всегда исподволь и как же ловко… Добивают тебя за считанные минуты… Проклятые бандерильи, вонзаемые в наши столь предсказуемые сердца.